Смерть как сон - Страница 69

– Талия Лаво, – положив конец закипавшему спору, объявил Бакстер. – Родилась в округе Тербон в шестьдесят первом. Отец занимался промыслом, мать – домохозяйка.

– Каким промыслом? – спросил Кайсер.

– Креветок ловил, – отозвалась я. – Была там однажды в командировке, когда еще работала здесь в местной «Таймс». Там нет ничего, кроме креветок. Все окрестности ими пропахли. Я эту тухлую вонь никогда не забуду.

– Хорошо, поехали дальше. – Бакстер перелистнул страницу. – Лаво на треть француженка, на треть афроамериканка, и еще в ней течет индейская кровь.

– Краснокожая? Мулатка? – опять встрял Боулс.

– Не совсем, – отозвалась я. – Мулаты в Америке – помесь негров с индейцами. Их много в западной Луизиане и восточном Техасе. А Талия Лаво – сабинка. Это такая небольшая местная этническая группа. В округах Лафурш и Тербон они составляют основу населения.

– Слушайте, я никогда в жизни не догадался бы, что она цветная, – сказал Боулс.

– А я никогда не догадался бы, что в ее жилах течет индейская кровь, – вторил ему Кайсер.

– И тем не менее это так, – сказал Бакстер. – Том, давай Лаво!

Это была уже другая фотография. Не та, которую нам показали раньше. Если там Лаво показалась мне симпатичной, то здесь она была просто красавица. Поразительный контраст между белизной кожи и иссиня-черными волосами.

– Мисс Гласс, вы там бывали, вы и рассказывайте, – предложил Бакстер.

– Сабины промышляют охотой и рыбалкой. Под рыбалкой я понимаю в первую очередь ловлю креветок. Живут в лачугах вдоль протоков, которые впадают в Мексиканский залив. Скорее всего своим родным языком она считает французский, так у них заведено. С английским местные дети впервые сталкиваются в школах. Они исповедуют католичество, но не каноническое, а преломленное сквозь призму собственных языческих поверий. Говорят, некоторые их обряды отдают вудуизмом. Среди сабинов встречаются случаи кровосмешения. Среди них есть не только белокожие, как эта женщина, но и очень смуглые люди с курчавыми волосами, как у африканцев. Сабины – народ суровый, но при этом обожают музыку и танцы. Живут кланами. Все проблемы пытаются решить между собой сами, не обращаясь к властям. В восьмидесятых дали отпор вьетнамцам, которые хотели наладить по соседству добычу креветок. Брали на абордаж их суда, учиняли перестрелки. Все газеты про это тогда писали.

– Очень интересно, мне и добавить-то теперь по Лаво почти нечего, – заметил Бакстер. – Впрочем… Насколько нам удалось выяснить, рисовать она нигде не училась. Просто однажды стала малевать что-то в альбоме, и у нее сразу получилось неплохо. Впоследствии занялась живописью всерьез. В основном писала акварельные пейзажи, шатаясь с мольбертом по родным протокам. Добиралась и до залива. В десятом классе бросила школу, а в семнадцать отправилась искать счастья в Нью-Йорк.

– Как и Уитон, – тихо проговорила я.

– Именно. Как и у юного Уитона, дела у нее не складывались. Зарабатывала как придется: официанткой в ресторане, уборщицей и смотрительницей в музеях, а один знавший ее в те годы искусствовед слыхал будто бы, что она выступала в стриптизе. Не знаю, насколько этому можно верить. Зато достоверно известно, что Лаво работала натурщицей у студентов Туланского университета и порой позировала обнаженной. Про нее также ходят упорные слухи, что она лесбиянка.

– И этим слухам можно верить? – спросила я.

– Не знаю. Мы не хотели расспрашивать на сей счет студентов, чтобы не поднимать лишнего шума. Необходимо, чтобы завтрашний визит к подозреваемым явился для них полной неожиданностью. В наших руках фактор внезапности, который мы обязаны использовать на сто процентов.

– А какова главная сюжетная линия картин Лаво? – спросил Кайсер. – Обнаженные женщины, надеюсь?

– Ничуть не бывало. У нее странное увлечение: она просится на постой к абсолютно чужим людям и, пожив у них немного, делает зарисовки их повседневного быта.

– Так поступали некоторые фотографы-документалисты в шестидесятых, – вспомнила я. – Гордон Паркс, в частности.

– Все свои картины она пишет за один присест, – продолжал Бакстер. – Пресса Талией живо интересуется; впрочем, цены ее творчеству это не особенно добавляет. Ее заработок не идет ни в какое сравнение с деньгами Смита и Уитона.

– А сколько все-таки? – спросил Кайсер. – Хоть по тысяче долларов за холст ей дают?

– Ее нынешняя планка – семь сотен.

– А у Леона Гейнса? – вспомнила я про уголовника.

– Кто-то заплатил за одну его картину пять тысяч. В принципе, Гейнс мог бы жить на средства от продажи своих холстов, если бы не ужасные долги, в которых он погряз. Трудно найти в университете человека, которому он не был бы должен. И потом… один из его прежних сокамерников сообщил, что в «Синг-Синге» Гейнс пристрастился к героину.

– Создается впечатление, что Лаво и Гейнс откровенно бедствуют, – задумчиво проговорил Кайсер. – А между тем художник, написавший «Спящих женщин», заработал на этом миллионы.

– Да, Джон, неувязочка.

Наконец подал голос и доктор Ленц:

– Я ставлю на Уитона и Фрэнка Смита. Точнее, на кого-то из них. С деньгами у них все в порядке. Думаю, им не составило бы труда укрыть от любопытных взоров и более серьезные средства. Что же до Гейнса… Он жесток, маргинален и отбывал срок за изнасилование. Все это, казалось бы, говорит против него. С другой стороны, я не верю, что он и есть наш искомый преступник. Уж слишком все просто. Тот, кого мы ищем, – хитрый, изощренный, неуловимый злодей. Боюсь, он даст Гейнсу сто очков вперед.